«Дарование - это еще не все, оно может погибнуть, если дано человеку, не обладающему дъявольским  
упорством. Запрети, запрети себе навсегда произносить такие слова как я не могу, мне не хочется,  
я не знаю! Потерпишь неудачу - начни снова! Сто раз потерпишь неудачу - сто раз начни снова!...  
...Достаточно и щепотки дарования, а упорства нужен океан.» 

  «Внезапно его мозг пронзила страшная мысль. Мысль, которую гнал от себя, а она все снова и снова  
заявляла о себе, на позволяла забыть ее.  
Людвигу Бетховену временами казалось, что он теряет слух. Но нет, это же невозможно! Это всего лишь  
временная болезнь. Не может он, в самом деле, лишиться того, что составляет суть его существования,  
его жизни.  
  Глухой музыкант! Что может быть более трагичным?  
  Он тряхнул головой и резко поднялся. Так неожиданно, что сидящие рядом удивленно воззрились на  
него. А Людвиг подошел к ветхому пианино в углу.  
  Струны глухо запели скорбную мелодию. Молоденький Рис вздрогнул. Повернулся к Цмескалю, сидевшему рядом и прошептал:  
  - "Патетическая"!  
  Цмескаль благоговейно кивнул.  
  Лицо Риса было полно радостного воодушевления. Он и не мечтал услышать когда-нибудь в исполнении  
самого композитора сонату, из-за которой по всей Германии среди музыкантов велись неумолкающие  
споры. Молодые боготворили ее, старшие ненавидели. Профессора запрещали студентам разучивать и  
исполнять необыкновенное сочинение, разрушавшее обветшалые представления о законах композиции.  
Однако молодые музыканты покупали ноты и втайне разучивали сонату.  
  Напрягая до предела слух, Рис буквально впился глазами в лицо игравшего. Ему слышалась не просто  
мелодия, то был диалог. Будто в одном существе вели страстную беседу две души. Фортепьяно пело.  
Оно пело без слов, и все же до такой степени зримы были чувства, выраженные в музыке, что  
слушателям временами казалось, будто они сидят в театре и слушают полную драматизма оперу.  
Сочинение было исполнено глубочайшей грусти, стихавшей лишь временами. В музыке слышалась печаль,  
а не жалоба, мужественное страдание высокой души. Иногда возникала мятежная нота, как бы далекий  
отзвук "Марсельезы".  
  Рис был тонким музыкантом. Несмотря на сою молодость, он понимал, что было так чуждо музыкантам старого склада в этом сочинении Бетховена. Это не были мелодии, полные спокойствия и  
уравновешенности, как у композиторов старшего поколения. Скорее здесь развертывалась драматическая  
картина, выраженная лишь одной музыкальной темой, но разработанной с таким блеском! Те части  
сонаты, которые в сочинениях прошлого глубиной не отличались, В "Патетической" были наполнены  
пламенным чувством. Рис уже знал эту сонату, и теперь ему было интересно видеть, какие чувства  
отражаются на лице композитора, исполняющего свое творение. Он слышал в ней страдание. Только  
в третьей, заключительной части как бы пробивается радостный свет. Грусть звучала приглушенно,  
слышалась надежда и даже радость.  
  Отзвучали последние аккорды, Бетховен сложил руки. Он утолил свою боль музыкой…"

"Высшая надежда дает ему радость и силы для работы. Здесь, в лугах и полях, рождается мужественная  
и радостная Вторая симфония. Он начал ее еще в прошлом году - тогда вспыхнула его любовь к  
Джульетте.  
  Сначала в ней звенела нежная песнь любви, потом зазвучал победный марш.  
  Гремели духовые инструменты - в отличие от симфоний композиторов старшего поколения, в которых  
главную партию всегда вели смычковые. «Я возьму свою судьбу за горло. Не позволю, чтобы она победила меня.», - написал он своему старому другу в Бонн. И Вторая симфония вторила ему.  
  Каникулы в Гейлигенштадте - это отдых лишь для слуха, внутри идет непрестанная работа.  
Побуждает его к этой работе радость - сильнейший из всех двигателей. И даже новая симфония не в состоянии поглотить полностью его всевозрастающую творческую мощь. Одновременно он завершает сонату для фортепьяно - уже семнадцатую! - и пишет новую для скрипки и рояля.  

  …В начале июня к Людвигу пришло письмо. От письма исходил запах фиалок, но оно содержало слова,  
означавшие крушение всех надежд. Глаза глохнущего музыканта пробегали по строчкам и наполнялись  
слезами. Так, значит, и любовь изменила!  
  Девушке, разумеется, было лестно, что ей предложил свое сердце и руку самый прославленный виртуоз  
Вены. Такое равносильно роскошной драгоценности, и ею можно украсить себя, ловя завистливые взгляды  
приятельниц, а потом эту драгоценность снять с шеи и отложить в сторону. Значит, графиня Гвиччарди  
решила сменить украшение?  
  Письмо кончалось жестокими словами:  
  "Я ухожу от гения, который уже победил, к гению, который еще борется за признание. Я хочу быть его  
ангелом-хранителем".  
[…]  
  Мгновение тишины, и Бетховен заиграл сонату, посвященную Джульетте. В ней было все, что он давно  
предчувствовал,- любовь и ее крушение. Это сочинение, позднее так удачно названное Лунной сонатой,  
было издано совсем недавно, в марте.  
Когда сочинитель принес издателю свое творение, на первом листе было написано посвящение:  
                                                 Графине Джульетте Гвиччарди."

  День за днем он вел борьбу с самим собой, спрашивал у пианино: "Музыкант ли я еще? Живу ли я еще?"  
Терпеливо испытывал себя: "Слышу ли я этот тон? А что, если я ударю по клавише тише - пианиссимо?"  
Низкие тоны слышались прекрасно. Высокие ускользали! Но, к удивлению, только для ушей - не для  
памяти. Стоило взглянуть на какую-нибудь клавишу - и внутренний слух точно оглашал ее звук.  
Это слабо утешало. Но достаточно было хотя бы на минуту отогнать призрак смерти. Вспомнил, что  
где-то читал:  
«Человек не имеет права по собственной воле расстаться с жизнью, пока еще способен сделать хотя бы  
одно доброе дело!"  
Доброе дело? Он делал их сотни, без раздумья?  
"И глухой я смогу помогать людям. И не только деньгами. Моя музыка должна быть такой, чтобы самый  
несчастный человек, слушая ее, забывал о своей боли. Зачем призывать смерть раньше, чем она явится  
сама?»  
  Он говорил это себе, но предчувствие близкого конца не покидало его.  
  Поздним октябрьским вечером он все же сел за стол, чтобы написать свое завещание. За окном уже  
рассветало, когда Бетховен закончил его.  

  «Моим братьям... прочесть и исполнить после моей смерти.  
  О люди, считающие или называющие меня неприязненным, упрямым, мизантропом, как несправедливы  
вы ко мне! Вы не знаете тайной причины того, что вам мнится. Мое сердце и разум с детства склонны  
были к нежному чувству доброты. Я готов был даже на подвиги. Но подумайте только: шесть лет, как  
я страдаю неизлечимой болезнью, ухудшаемой лечением несведущих врачей. С каждым годом все больше  
теряя надежду на выздоровление, я стою перед длительной болезнью (излечение которой возьмет годы  
или, должно быть, совершенно невозможно). От рождения будучи пылкого, живого темперамента, склонный к общественным развлечениям, я рано должен был обособляться, вести замкнутую жизнь. Если временами я хотел всем этим пренебречь, о как жестоко, с какой удвоенной силой напоминал мне о горькой 
действительности мой поверженный слух! И все-таки у меня не доставало духу сказать людям: говорите  
громче, кричите, ведь я глух. Ах, как мог я дать заметить слабость того чувства, которой должно  
быть у меня совершеннее, чем у других, чувства, высшей степенью совершенства которого я обладал, -  
как им обладают и обладали лишь немногие представители моей профессии. О, этого сделать я не в  
силах. Простите поэтому, если я, на ваш взгляд, сторонюсь вас вместо того, чтобы сближаться, как  
бы мне того хотелось. Мое несчастье для меня вдвойне мучительно потому, что мне приходится  
скрывать его. Для меня нет отдыха в человеческом обществе, нет интимной беседы, нет взаимных излияний. Я почти совсем одинок и могу появляться в обществе только в случаях крайней необходимости. Я должен жить изгнанником. Когда же я бываю в обществе, то меня кидает в жар от страха, что мое состояние обнаружится...  
  ...Такие случаи доводили меня до отчаяния, еще немного, и я покончил бы с собою. Меня удержало  
только одно - искусство. Ах, мне казалось немыслимым покинуть свет раньше, чем я исполню все, к  
чему я чувствовал себя призванным.  И я влачил это жалкое существования, поистине жалкое для меня,  
существа чувствительного настолько, что малейшая неожиданность могла изменить мое настроение из  
лучшего в самое худшее! Терпение - так зовется то, что должно стать моим руководителем. У меня  
оно есть...  
  О люди, если вы когда-нибудь это прочтете, то вспомните, что вы были ко мне несправедливы;  
несчастный же пусть утешится, видя собрата по несчастью, который, несмотря на все противодействие природы, сделал все, что было в его власти, чтобы встать в ряды достойных артистов и людей.  
  ...Итак, пусть свершится. С радостью спешу я навстречу смерти. Если она придет раньше, чем мне  
удастся разрешить все мои артистические способности, она явится слишком рано; я бы желал, несмотря  
на жестокую судьбу свою, чтобы она пришла позднее. Впрочем, и тогда я был бы рад ей: разве не  
освободит она меня от бесконечных страданий? Приходи, когда хочешь: я мужественно встречу тебя.  
Прощайте и не забывайте меня совсем после смерти.  Это я заслужил перед вами, так как при жизни  
часто думал о том, чтобы сделать вас счастливыми. Будьте же счастливы.  
Гейлигенштадт, 6 октября 1802 года.  
Людвиг ван Бетховен». 

  " - Вам, может быть, трудно будет поверить, что свою Первую симфонию я вынашивал целых  
девять лет. Не чувствовал себя в силах завершить столь серьезное сочинение. В конце концов, я  
решился сыграть ее в 1800 году - и она имела успех! Тогда я невольно шел еще по стопам своих  
учителей, Моцарта и Гайдна. Но когда во Второй симфонии я заговорил собственным голосом, все  
было по-иному. Это было два года спустя. Я до сих пор помню почти дословно, что писал тогда  
венский "Журнал для элегантного мира": "Эта симфония - крикливое чудовище, дракон, пойманный и  
дико извивающийся, он не может умереть и бьет вокруг себя поднятым хвостом, который уже  
кровоточит".  
   Гете нахмурился. Бетховен пожал плечами.  
   - То же произошло и моей Третьей симфонией, "Героической"! Тогда во время ее исполнения  
некий добряк, сидевший на галерке, предлагал крейцер… - От горького воспоминания у него перехватило  
горло. Но он сразу же продолжил: - Если позволите, я расскажу вам еще кое-что о Пятой симфонии,  
названной мною симфонией Судьбы. Уже в начале там слышится, как стучится в дверь судьба. - Бетховен  
быстро поднялся со стула и энергично проиграл на фортепьяно два первых такта.  
Гете вполголоса повторил мелодию, которая и в самом деле звучала так, будто кто-то стучал… Поэт  
покачал головой..  
  - Судьба настигает, и судьба недобрая… Как я это понимаю!  
  - О, дорогой маэстро, уж вам ли не понять меня! Зло в самом деле ломилось в мои двери - и сейчас  
ломится непрестанно. Я глохну - медленно и неотвратимо. Но человек не должен поддаваться. Моя  
симфония Судьбы - симфония воинственная. Человек ведет сражение с судьбой, не уступает ей.  
   Я много страдал, но наконец снова обрел свою прежнюю жизненную силу и сказал себе: только  
мужество! При всех наших телесных недугах должен победить дух! И Пятая симфония, полная тяжкой  
борьбы, кончается так, что должна подбодрить каждого страдающего. Знаете, ваше превосходительство, самым большим счастьем моим было, когда я мог своим искусством хоть сколько-нибудь помочь  
несчастным людям.  
   - Вы сильный человек и благородный, - серьезно произнес Гете. - А как ваша Шестая  
симфония? Вы написали их шесть, не правда ли?  
   - Шестая? "Пасторальная"? Я облегчил обществу ее понимание тем, что отдельные части  
обозначил точными наименованиями: "Пробуждение бодрых чувств по прибытии в село", "Сцена у  
ручья", "Веселая компания поселян", "Пастушеская песня" и тому подобное. Сейчас я работаю над  
Седьмой и Восьмой симфониями.  
   - Одновременно? - удивился Гете.  
   - Да-да! - засмеялся композитор. - Ведь вся моя жизнь заключена в нотах, и едва одна  
вещь готова, другая уже начата. Часто я работаю над тремя-четырьмя сочинениями одновременно. "

   "Шиндлер вошел без стука. Мастер все равно бы не услышал. Как только они поздоровались,  
сразу начались пререкания, и на этот раз карандаш ученика вел себя очень наступательно:  
   "Я говорил о вашей симфонии со многими известными музыкантами. Они все удивляются,  
почему вы, вопреки здравому смыслу, хотите пение включить в симфонию?"  
   - Положим, этого не я хочу. Этого требует идея симфонии.  
   "Ваши предыдущие восемь обошлись без человеческих голосов. В самой музыке люди ощущали  
героизм "Героической", спокойствие "Второй", очарование сельской жизни в "Пасторальной" или  
радость танца в Восьмой симфонии".  
   - Но на этот раз я должен найти еще более убедительные средства. Я хочу сказать людям,  
что все мы родились для страданий и радости, но самые великие из нас те, кто умеет и в страданиях  
черпать радость.  
   "Но все это вы должны выразить только при помощи музыкальных инструментов!"  
   - А разве человеческий голос - это не лучший инструмент? Я включаю в симфонию оду Шиллера,  
потому что мне самому свою идею не выразить с такой ясностью. Почему же поэт не может соединиться с музыкантом?  
   "Может, но в опере или в песне!"  
   - Я и вставлю песню в ткань симфонии.  
   "Но никто из композиторов этого не делал!  
   - Так сделаю это я!  
   "Вы всех насмешите!"  
  - Будущие поколения меня поймут. И моя музыка поможет людям одолеть несчастья, выпадающие на их  
долю. Для меня всегда было величайшим счастьем помогать людям страдающим. Конечно, мне в моем одиночестве часто казалось, судьба не уделила мне ни малейшей крупицы счастья. И много раз я сам себе говорил: ты не имеешь права жить для себя! Только для других! Для тебя уже счастье невозможно, ищи его в себе самом, в своем искусстве!  
  Нет такой пропасти, из которой не вела бы наверх хотя бы маленькая тропинка.  Моя тропинка - это  
музыка. Для других это может быть наука или какая-нибудь иная деятельность, полезная для человечества. Так любой может найти радость для себя.  
   "Я понимаю главную мысль вашего сочинения, но…"  
   - Нет, не понимаете! Иначе как вы можете оспаривать мое намерение включить оду Шиллера  
в симфонию! Человека приводит в волнение уже первая ее фраза, этот страстный призыв!  
   Композитор так увлекся, что подбежал к столу и начал рыться в бесчисленных бумагах,  
разыскивая потрепанную книжку. Перелистывая ее, он продолжал защищать свой замысел.  
 - Вы только послушайте, как призывает Шиллер:  

           Обнимитесь, миллионы!  
           В поцелуе слейся свет!  

  Это именно то, что хочу сказать я. Все люди будут братьями! Язык, вероисповедание, цвет кожи - все  
эти глупые предрассудки, опутывающие нас веками, все они должны исчезнуть. К сожалению, мы с вами,  
Шиндлер, сейчас не понимаем друг друга. Вы хотите, чтобы я сочинял симфонии по вашему рецепту…  
   "Но…"  
   - Знаю. Я делаю нечто такое, чего до сего времени не делал никто. Но если бы не искали  
новых путей, мир оставался бы ничтожным. Главное в жизни свобода и прогресс.  
[…]  
   Он сделал знак, и музыканты заиграли. Девятая симфония началась. 
   Первые такты ее напоминали неуверенные шаги ребенка. Будто мысль еще блуждала где-то в  
туманном делеке. Но постепенно главная идея становилась более зримой. Скорбь и отчаянная борьба  
с судьбой. Душа рвется к счастью, однако оно не приходит. Человек еще не нашел к нему дороги.  
   И вот голос, глубокий и глухой, дважды воззвал:  
   - Freude! Freude!  
   Он призывал Радость, и волнение передавалось от человека к человеку как электрическая  искра. Хор молчал. Его время еще не пришло. Тот же мужской голос спокойным речитативом выпевал  
слова оды Шиллера:  

   Радость, чудный отблеск рая,  
   Дочерь, милая богам,  
   Мы вступаем, неземная,  
   Огнехмельные в твой храм.  

   Мощно и настойчиво звал он к братскому сплочению людей, без чего жизнь не может быть  
счастливой. И призывал радость!  

   Власть твоя связует свято  
   Все, что в мире врозь живет,  
   Каждый в каждом видит брата  
   Там, где веет твой полет!  

   И здесь влился мощный гимн хора, гимн братства людей. Хор звал всех в радостный  и тесный круг:  
   
   Обнимитесь, миллионы,  
   В поцелуе слейся свет!  

   Бетховен смотрит перед собой. В его непотревоженный слух не проникает ни одно слово из  
этой песни о радости. Он видит хор, уста певцов открываются, но беззвучно. Так же, как беззвучны  
для него скрипки, флейты, трубы литавры…  
   Глухой маэстро давно уже не испытывал отчаяния в своем немом царстве. Но сейчас его терзало  
сомнение. Что будет, когда отзвучит последняя нота? Одобрение? Или насмешки? Свист? Возмущенный  
топот ног? А может быть, зал затихнет в смущении и замешательстве от сострадания к нему?  
   О нет!… Лучше уж неприятие и нападки, чем такая милостыня!  
   Симфония кончается. Допета песня о Радости. Музыканты поставили свои инструменты, скрипачи  
и виолончелисты опустили смычки. Теперь слово за слушателями.  
   Бетховен продолжал стоять спиной к залу. Он, прошедший через столько испытаний, не  
отважился взглянуть на своих слушателей. Музыканты и певцы не спускали с него глаз. Они ждали:  
как же поступит создатель этого творения?  
   Сомневающийся и неуверенный, он все еще стоял спиной к залу. Но что же там? Овация иди  
гнев? Может быть, гремят раскаты смеха? Наконец к нему подошла одна из певиц. Она положила руки  
ему на плечи и повернула лицом к залу.  
   То, что он увидел, поразило его. Сотни восторженных лиц, бесчисленное множество рук,  
приветствовавших его, овация, несущаяся из партера, с балкона, из лож!  
Нет, он не слышал, как гремел зал, волны восторга ударялись о стены, вздымались к потолку и падали  
вниз, чтобы снова взмыть с новой силой! Но он видел людей, закрывших лицо, рыдающих. Многие  
бросились к нему, стоящему в растерянности у самого края сцены. В передних рядах люди вскакивали,  
бежали к сцене, тянулись к Бетховену, будто хотели пожать ему руку за всех, кто не может  
приблизиться.  
   Поднялись со своих мест и музыканты. Они постукивали смычками по своим скрипкам, виолам,  
виолончелям, контрабасам; потом отложили инструменты на сиденья и бешено захлопали вместе с хором.  
   Бетховен склонил голову, увенчанную густой гривой волос, в которой виднелись серебряные пряди.  
   И цветы на длинных стеблях тоже склонились в его руках.  
   Его душа в эти мгновения находилась далеко. На крыльях песни о радости она вернулась к  
родному Рейну. Он видел себя мальчиком, не достающим клавиш. И он словно коснулся, как когда-то,  
руки матери: "Все хорошо, все прекрасно, мамочка! Разве я не обещал тебе этого когда-то?" Вслед  
за матерью перед ним возникли и другие дорогие тени. Нефе - учитель протеста и непокорности,  
Моцарт - первый борец за творческую свободу художника. И рядом любезный старец - воплощение  
смирения - Гайдн. И Тереза здесь. Милая и верная душа! Где-то там, вдалеке, она отдает свое сердце  
обездоленным детям! Воспоминание о ней приносит боль. Но она не обжигает, не режет острым ножом,  
потому что мужественный человек умеет переплавить всю свою любовь в деяние для людей. К тысячам  
и миллионам страдающих шел его ободряющий призыв: "Не падайте духом, люди! И я не сдавался, хотя  
переносил тяготы, казалось, непосильные для человека. Девятая симфония - это мой призыв к мужеству!  
 Композитор понимал в эти минуты: сейчас ему аплодирует не только Вена, ему аплодируют,  
выражая признательность, далекие поколения. И не только за Девятую, но и за "Героическую", за  
"Апассионату", за "Лунную", за все его песни о мужестве, об отваге, о борьбе за свободу и радость,  
которую нужно извлечь из глубины страданий.  
 Бушующий зал вдруг потускнел перед его взором. Глаза наполнились слезами." 

  "Он скончался двадцать шестого марта 1827 года. Последние минуты его жизни близкие друзья  
описывали так:  
   "Это было около четырех часов дня. Тяжелые тучи все больше и больше застилали небо.  
Внезапно началась снежная буря с градом. Как в бессмертной Пятой симфонии и великой Девятой  
раздавались удары судьбы, так теперь казалось, что небо ударами в гигантские литавры оповещало  
весь мир искусства о великой утрате.  
   Перед домом Бетховена лежал снег. Вдруг из туч блеснула молния и озарила своим блеском  
комнату, в которой расставался с жизнью великий Мастер. Бетховен открыл глаза, сжал правую руку в  
кулак и погрозил им в окно. Его лицо было грозно, будто он хотел сказать:  
   "И все же я не поддался вам, враждебные силы! Прочь от меня!" Да, смерть могла сокрушить  
его тело, но не могла победить его дух.  
   Тысячи людей сопровождали его в последний путь, но он остался с ними. Он бессмертен, он  
всегда с нами, мужественный и человечный, борющийся и нежный".  
   Ромен Роллан обращал к нему свое взволнованное слово:  
   "Дорогой Бетховен! Немало людей отдавали должное его величию художника. Но он, конечно,  
больше, чем первый из музыкантов. Он самая героическая сила в современном искусстве. Он самый  
большой и лучший друг всех, кто страдает и борется. Когда нас удручают горести нашего мира, он  
приходит к нам, как приходил к матери, потерявшей сына, садился за фортепьяно и без единого слова  
утешал ее, плачущую, своей песней сострадания. И когда нас охватывает усталость в нашей  
непрерывной  борьбе, как несказанно хорошо окунуться в этот животворный океан воли и веры. Мы черпаем и отвагу,  которая все ширится, и счастье, что мы можем и будем воевать".  
   Никто не доказал лучше, чем Юлиус Фучик, какую отвагу и радость придает человеку музыка  
Бетховена. Зная, что через неделю будет казнен, он писал в своем последнем письме домой:  
 "Верьте мне: ничто, абсолютно ничто не убило во мне радости, которая живет во мне и  
проявляется каждый день каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше оттого,  
что ему отрубят голову. И я искренне желаю, чтобы тогда, когда все будет кончено, вы вспоминали  
обо мне не с грустью, а с радостью, с которой я всегда жил".  
 Людвиг Бетховен зажег солнце, которое светит и будет светить в будущем.  
 Радостное мужественное солнце в нас самих.