По ложному следу (Топоров переводит
Мореса)
Философ или психолог? (Кушнер переводит Мореса)
Острый глаз, тугое ухо (Переводя
Э Дикинсон)
А Кушнер (из D Moraes)
А Кушнер (из E Thomas)
В Топоров (из D Moraes)
По ложному следу (Топоров переводит Мореса)
Рассматривая перевод параллельно с ориигиналом я вспоминаю как изучал шахматные партии старых мастеров. Вот обе стороны развиваются спокойно и гармонично. Вот одна из сторон применила идею - ориинальную. Применила - и увлеклась. Гармония с этой стороны испарилась. Еще несколько ходов -и позиция изобретателя становится безнадежной. Но - к тексту.
И старый скелет примеряет как панцирь блестящий.
Этого великолепного образа в оригинале нет! Нет там ни примерочной в дамском магазине, ни весны-дамы-рыцарши, ни блестящего панциря. Все это переводчик придумал сам! Придумал, прямо скажем, здорово. И даже усилил концепцию оригинала, где смерть становится новой жизнью, где весна вместе с поэзией побеждает.
Но - увлекся - потерял чувство меры - и ...
Скелет, неожиданно появившийся в кадре, не хочет уходить. (В оригинале нет даже целого скелета - есть кости, сгнившие фрагменты, глаза-камни). В приведеной выше строчке жизнь побеждает смерть, вполне в духе оригинала. Но победа оказывается иллюзией - и это абсолютно НЕ в духе, НЕ в концепции оригинала! Покажем как это случилось.
И Водсворт встает, расцветая в пустыне как крокус,
Знаете что такое крокус? Если вы не из Индии (где родился Морес) и не из Англии (где он учился) а из России и при этом не садовод, то - вряд ли. Но и в этом случае вы можете заглянуть (?) в справочник и убедиться что крокусы в пустыне не растут.
Слова ПУСТЫНЯ в оригинале нет!
А что же растет в пустыне - по созвучию со словом крокус? Правильно, кактус!
И еще. В оригинале сказано не AS a WITH то есть не КАК КРОКУС, а ВМЕСТЕ С КРОКУСАМИ - какая уж тут пустыня!
Но скелет - пустыня - все это здесь одно к одному. Вот из голой земли-песка вырастает покойник-скелет-кактус. Ростом с человека. Рукастый. Пластинчатый, каждая пластинка с ладонь. Игольчатый, каждая игла как стальная, не меньше дюйма.
Я слышал его на ветру - это был устрашительный опус.
Дует ветер - горячий ветер пустыни. И Водсворт - скелет - кактус - гремит костями, звенит иголками. Действительно страшно! Он даже целые песни слагает, ОПУСЫ!
Печаль опочила на голых его челюстях.
Челюстей этих тоже нет в оринале. Там есть лицо - face! И костлявая-голая (bony) там ПЕЧАЛЬ (sorrow)! здесь же челюсти (фильм ЧЕЛЮСТИ) - череп, опять скелет.
Так смерть победила жизнь, идея разрушила гармонию, переводчик убил концепцию того что он перевел.
И еще одна последняя неточность перевода.
А профессора, наш позор, педагоги, попали не в фокус.
В фокус может попасть или не попасть тот кого фотографируют. Тот кто фотографирует (профессора здесь фотографируют, рассматривают Водсворта) попасть или не попасть в фокус не могут. То есть перводчик здесь опять не попал в фокус. Или, говоря по-русски, В МИШЕНЬ
Философ или психолог? (Кушнер переводит Мореса)
Поэзия не принадлежит поэту - точно также как Теорима Пифагора не принадлежит Пифагору, не даже пифагорейцам. Поэт обнаруживает гармонию в реальной жизни и открывает ее нам, чтобы мы порадовались этой гармонии вместе с ним. Другое дело, что записывает он это открытие своим особым почерком. Но кому интересен почерк?
Итак, два слоя в поэтическом открытии налицо 1) реальность на которую взирает поэт и 2) и мозг поэта через который мы взираем на эту реальность. Переводчик может больше интересоваться первым или вторым. Первого переводчика я назову философом, второго - психологом.
Я - философ. Кушнер - психолог (и хороший психолог).
Психолог никогда нге позволит себе исправлять ошибки оргинала (ошибки в логике, например). Для него это не ошибки, а особенности переводимого автора, которые надо тщательно сохранить. Так факсимильное издание сохраняет мутность фотографий помещенных в первом издании, в эпоху плохих фотографий.
Философ например, не любит факсимильных изданий и плохих фотографий. Он с легкостью использует компьютер, отказавшись от старых нечитаемых шрифтов и обработав фотографии - улучшив резкость и яркость, чтобы читатель лучше разглядел того кто на фотографии - и не думал при этом о проблемах фотографов тех времен. Однако - к тексту.
Сразу отмечу несколько логических ошибок в оригинале (усиленных в переводе)
1) "Мой друг-поэт" (My friend the poet)
Откуда мы знаем что он поэт? Почему нам важно что он поэт? Поэт ли он печатающийся и популярный? Или поэт он созерцающий, но не пишущий? Вообще в наше время только в бульварном чтиве злодеев сразу объявляют злодеями, а поэтов поэтами. В книгах серьезных читатель сам вешает ярлыки, читатель, а не автор.
2) "Им нравится считать его безумным" (They think him mad for standing in the rain)
(мне нравится, что вы больны не мной!)
Слова "нравится" в оригинале нет. Если They think him mad предполагает вдумчивое рассуждение, то Им нравится считать его безумным предполагает рассуждение еще более вдумчивое, спокойное, медленное. Так может рассуждать переводчик на диване при свете уютной лампы. Напомним, что в тексте речь идет о толпе, штурмующей электричку и автор стоит совсем бдизко от этой толпы.
industrialists invade the train
Эти industrialists не моут вдумчиво рассуждать. В худшем случае они могут бежать, тащить, толкаться. В лучшем - успокоиться, отдышаться, уставиться. Как баран на новые ворота. В нашем случае - как на Лох-Несское чудовище.
3) Для толпы нет никаких различий между поэтом-автором стихотворения и поэтом-его другом. Оба стоят под дождем, оба никуда не спешат. Поэтому не "считать его" а "считать нас". Логическая ошибка.
4) Меланхолический ритм хорош для начала, где люди смотрят на озеро. Допустим для середины, где они идут к электричке. Но там где толпа врывается в электричку а поэт стоит рядом и ощущает на себе ударную волну, идущую от этой толпы, меланхолический ритм есть неправда.
Поэтому я меняю ритм на другой, более жесткий. На первый план выходит образ, ритм на втором, фонетика на третьем, рифма исчезает вовсе. И ритм и фонетика работают здесь на образ. По стилю это не Морес. это Шекспир. Повторяю, я философ, а не психолог.
Горбатая и потная толпа, набившаяся
в чрево электрички
ГРБТПТНТЛПНБВШСВЧРВЛКТРЧК
Острый глаз, тугое ухо (Переводя Э Дикинсон)
Все (абсолютно все!) стихи Эмилии Дикинсон - величайшей американской потессы 19 века, абсолютно неизвестной в своем 19 веке, написаны одним и тем же ритмом - 4х стопным ямбом. Хорошо это или плохо? Это трудно.
Представьте себе, что вы зашли в супермаркет. Здесь продукты отличаются не только по вкусу - но и по упаковке. Хлеб не спктаешь с колбасой, а молоко с лимонадом. А теперь вы зашли в аптеку. Здесь разнообразие не столь очевидно. Тюбики да таблетки. Таблетки, правда, разных цветов.
Поэзию Эмилии Дикинсон можно сравнить с аптекой в которой все таблетки одного и того же цвета. Не удивительно что мне как переводчику захотелось раскрасить эти таблетки по возможности адекватно их содержанию.
Вот что из этого вышло
И Смерть положит палец свой
Мне на бормочущие губы. (Шекспир)
Кольцевая дорога отчаянья
В никуда (Высоцкий)
Играла словами как бритвами
Зажала в горсти (Вознесенский)
Как снежные хлопья,
Как звезды, (Блок)
Ум на сердце - паразит
В сердце мясо? будет сыт. (Маршак)
Душа сама себе устроит
И стол и быт. (Юнна Мориц)
А где же здесь Эмилия Дикинсон?
Слушая одного музыканта думаешь "какой инструмент".
Слушая другого думаешь "какой музыкант".
Слушая третьего думаешь "какая музыка".
Слушая четвертого просто млеешь и уже ничего не думаешь. И это правильно.
Мой другпоэт не сводит глаз с озерной
Поверхности, обманутый в расчетах,
Что чудища появятся бесспорно,
От радости ревя, чт он зовет их.
На то и чудо, я сказал, чтоб редко
Оно случалось. Голосом усталым,
Сквозь дождевую всматриваясь сетку
И все-таки случается, - сказал он.
На близлежащей станции в вагоны
Промышленники розовые прутся,
Мой друг-поэт идет вдоль потных скопищ.
Дрожат их рты и ляжки их трясутся,
Им нравится считать его безумцем,
Хоть он и верит меньше их - в чудовищ.
Вещей забытых много, и меж них
Так много значивших, не значивших, пустых,
И как бездетных женщин сыновья
В незамутненной тьме небытия,
Они пропали для грядущих дней.
Забыл я также имена царей,
И королей, и смысл деяний их,
И большинство названий звезд ночных.
Я позабыл и то, что позабыл,
Но кое-что я все же сохранил
В душе - есть имя легкое одно,
Уж так бесплотно, крохотно оно,
А вот бессмертно: каждою весной
Дрзд произносит этот слог простой.
Всегда есть дрозд среди лругих дроздов,
Что для меня пропеть его готов.
В то время как преследует меня
Тот сытный запах давнишнего дня,
И словно память, розы цепкий дух,
Мне это имя произносит вслух
Откуда-то из-за густых кустов -
Дроздовье слово - лучшее из слов.
Сегодня меня ошарашили: Водсворта нет.
- Да что вы, помилуйте, право, не сказки ли это?
- На нет и суда нет, - ответили важно, - раз нету так нету.
В апрель, точно в озеро, (даром ли что-ли воспето)
Ушел он и светоч очей перестал источать дивный свет.
- А может быть вы преждевременно похоронили поэта?
- Его - преждевременно,- молвили,- как бы не так!
Зануда он был, а лицом - записной проповедник.
Поэт от природы, пожалуй, и, мы бы сказали, природник,
К пастушкам - простушкам небесный приписывал задник.
Да что тут поделать - его не подделать никак.
Забыть же профессор любой не позволит как правонаследник.
- Выходит, - ответил я,- Водсворт попал в переплет.
Держите его сколько влезет, под камешком в роще и в чаще.
Отмойте до кости слезами дождя прах гниющий,
Пустите растенья навырост из плоти смердящей -
А новая жизнь все равно настает каждый год
И старый скелет примеряет как панцирь блестящий.
Пусть с каждой весной вновь и вновь умирает костяк,
Но таже весна каждой смерти сулит неожиданный ракурс.
И Водсворт встает, расцветая в пустыне как крокус,
Я слышал его на ветру - это был устрашительный опус.
Печаль опочила на голых его челюстях.
А профессора, наш позор, педагоги, попали не в фокус.