1. О том, как затерялось дело Николая Никифоровича
Николаю Никифоровичу было холодно и страшно. Тщетно он пытался уверить себя, что все это ему только снится и на самом деле он спит дома в своей постели, а рядом с ним, тесно прижавшись, спит его жена, Александра Кузьминишна. Но несмотря на это холод казался очень настоящим. Страх, впрочем, тоже.
Николай Никифорович огляделся. Он стоял на высохшей земле, которая, по видимому, не принимала еще ни одного ростка. Вокруг вытянулись скалы, а над головой пробегали багрово-красные облака. Спереди была небольшая площадка, на которой на старом каменном троне сидел старик чиновничьего вида и строго смотрел на него сквозь зажатое в руке золотое пенсне с треснутым стеклом. Слева стоял хор из трех девушек, закутаных в белоснежно-тонкие полотна. А справа время от времени гоготало непонятное чудище размером с собаку, иногда подпрыгивая на своих лягушачьих лапах и закатывая глаза. Николай Никифорович обхватил руками голые плечи и задрожал. Дул северный ветер, разнося над землею пыль и пепел.
- Так вот ты какой, - сказал старик и его голос сам по себе прозвучал громче ветра. Николай Никифорович коротко кивнул, продолжая дрожать от холода.
- Ты знаешь, кто я? - спросил старик.
- Н…нет… - запинаясь ответил Николай Никифорович.
- Я - вестник, - тот, кто блуждает между двух сил.
- Каких сил? - не понял Николай Никифорович.
- Неважно. Впрочем, ты меня очень хорошо знаешь, - улыбнулся чиновник. Чудище залаяло еще громче, а хор, подтянувшись, подпел:
- Он так сказал…
- Ч…чем могу быть п…полезен? - Николаю Никифоровичу стало страшно. То самое чутье, которое помогало ему всю жизнь обходить проверки и ревизии сейчас с особой силой взыграло в нем, заставляя дрожать еще сильнее.
- Дражайший мой Николай Иванович, - улыбнулся вестник, спешу сообщить вам, что вы только что скончались и сейчас находитесь на частном суде. Нам остается только решить, пойдете ли вы с этим чучелом, - старик пнул ногой чудище, - или подыметесь в Рай Небесный. Вы понимаете всю важность ситуации?
- Но ведь Бога нету? - повторил онемевший Николай Никифорович старое заученное в школе. При этом зверь радостно заурчал, а лица певиц стали еще мрачнее.
- Чтоб вот так, не боясь… - задумчиво повторил вестник, - Ну ладно, - оборвал он громко сам себя и все вокруг умолкло. Николаю Никифоровичу показалось, что даже солнце засияло ярче, с трудом пробиваясь сквозь тучи и освещая его, такого маленького и ничтожного перед лицом столь диковинного собрания.
- Даной мне властью и могуществом я обвиняю тебя в ведении бесполезной жизни, в заботе исключительно о собственных нуждах и чрезмерного вмешательства в чужую жизнь… - старик говорил, не умолкая. Зверь жадно смотрел на Николая Никифоровича. Хор надрывался, то и дело срываясь на фальцет. Все это было похоже на заранее отрепетированный спектакль, управляемый невидимым режиссером. Но даже в самых удачных спектаклях иногда бывают просчеты.
Внезапно пение оборвалось на самой высокой ноте и певицы недоуменно уставились на чиновника, который растерянно озирался по сторонам и бормотал:
- Ну где же папка? Не могла же она затеряться… Ты не видел папки? - обратился он к странному зверю. Тот быстро заморгал своими огромными глазами и отрицательно закивал головой. Певицы переглянулись между собой и стали потихоньку таять в воздухе. Зверь не долго думая отправился за ними. Николай Никифорович прибодрился и, не обращая внимания на холод, выпрямился и важно выпятил грудь.
- Так что вы собирались мне сказать?
Старик растерянно посмотрел на него. Затем собрался с мыслями и ответил:
- Нечего сказать, повезло вам сегодня, Николай Никифорович. Но это не означает, что дело закрыто. Мы даем вам десять дней. Возвращайтесь на землю, но помните: если вы не исправитесь - пеняйте на себя.
Старик махнулд рукой и все начало постепенно растворятся и исчезать в глубине сознанмя Николая Никифоровича. И прежде, чем он успел что-либо понять, он проснулся и губы сами собой непроизвольно зашептали "Отче наш". За окном было позднее утро. Жена громко гремела посудой на кухне, явно недовольная столь долгим сном своего супруга. И без того красный лоб Николая Никифоровипча покраснел еще больше и покрылся испариной. Что-то глубоко внутри предупреждало его об опасности. Какое-то чувство, неизвестное доселе. Прислушавшись, он догадался, что это совесть…

2. Происхождение человека
В то время, как Николай Никифорович безуспешно пытался справиться с новыми переживаниями, в совершенно другом конце города в солнечной аудитории одного университета на кафедре биологии перед оравой засыпающих студентов Роман Поликарпович Борысюк читал лекцию о происхождении человека.
- Дарвин доказал, - декламировал он скучным монотонным голосом, - что человек произошел от обезьяны…
- Как доказал? Скрещиванием? - из аудитории донесся насмешливый голос, который спустя мгновение потонул в общем смехе.
- Нет, в процессе эволюции, длившемся миллионы лет, - Борысюк старался отыскать глазами шутника, но тщетно. Откашлявшись, он продолжил.
- Лучшим доказательством эволюционной теории является…
- Борысюк, - тихий шепот мгновенно разлетелся по аудитории, вызывая новый взрыв смеха. Борысюк покраснел. Гнев, накопившийся в нем за три пары подряд, наконец выплеснулся наружу.
- Малчать! Я вам приказываю! Что вы себе позволяете!..
Студенты хохотали до упаду. И в самом деле, со стороны это выглядело так, словно маленький толстый человечек с красным лицом орал во всю глотку, изредка подпрыгивая на месте.
- Малчать! - голос Борысюка внезапно задрожал. Почему-то он вспомнил детство, вспомнил школу; в его памяти отчетливо пронеслись те дни, когда все над ним смеялись и никто его не любил… Ему стало до боли жалко самого себя. И слезы сами собой потекли из глаз.
- Малчать! - крикнул он, давясь буквами, и заплакал. Все затихли. Даже самые стойкие немножко покраснели. Девушки буквально сжигали парней глазами, а те, наклонив головы, старались не смотреть на предподавателя.
- Что, довели? - кричал тот сквозь слезы, - Радуетесь? Ну давайте, смейтесь. Я ведь такой маленький урод, прямо как клоун, да? - Роман Поликарпович захлебывался слезами, - Вы всегда смеетесь. Вы все… А я ведь тоже - чело… Человек, - несмотря на то, что последнее слово далось ему с трудом, никто даже не улыбнулся. Где-то вдалеке прогремел звонок, но студенты словно замерли на месте. В дверь постоянно заглядывали самые нетерпеливые из других групп. И, завидев Романа Поликарповича, прыскали со смеху и быстро высовывались, чтобы успеть передать эту новость окружающим. Но Борысюк уже не стеснялся своих слез. Слишком много их накопилось за все годы. Он ведь просто хотел быть как все. Он любил свою работу и, видит Бог, любил студентов; никогда не ругал их и во многом попускал.
Множество страшных мыслей вихрем проносились в его рассудке. И все они исчезали бесследно. Но одна все-таки осталась. Та самая, которая впоследствии круто изменит его жизнь, делая Борысюка еще одним героем нашего повествования.

3. Последний герой.
Кауров Вениамин Яковлевич, более известный под псевдонимом Каурый В., с чувством полного творческого и этического наслаждения медленно комкал свеженапечатаный лист, только что вытащенный из машинки. Рассказ не клеился, несмотря на казалось бы удачную задумку. Вениамин Яковлевич планировал растянуть его страниц эдак на шестьсот, но вот уже три недели ежедневно кроптел над первой.
Говорят, у писателей всего две проблемы - как начать и как закончить произведение. Учитывая то, что с молоком матери Вениамин Яковлевич впитал всего незначительную часть общего словарного запаса великого и могучего языка русского, которая состояла в основном из местоимений, глаголов и существительных, при помощи которых можно было, к примеру, очень легко и просто сказать что-то типа "хочу есть" или "пойду спать", эта проблема для него превращалась прямо таки в глобальную катастрофу. Из прилагательных Вениамин Яковлевич помнил только "красивый" и "яркий". Однако это ничуть не мешало ему писать рассказы патриотического содержания, на печать которых уходили бешенные деньги городской казны, провожаемые жалобными взглядами местных Шевченко, Пушкиных и Достоевских.
"Красивый флаг развевался на фоне яркого неба, - писал Вениамин Яковлевич. - В казармах было тихо. Красивые солдаты видели яркие сны о своем отечестве. И только прапорщик стоял в карауле у прапора и размышлял о том, как красиво служить и как нужны стране солдаты". Об армии Вениамин Яковлевич имел довольно смутное представление. Сам он там никогда небыл и только изредка по наслышкам слышал названия военных чинов и объектов, и исходя из этого довольно смутно представлял себе их назначение. Рассказ же задумывался как очень полезный и должным образом влияющий на патриотический дух молодежи. Подобные рассказы (коих планировалось написать целую серию) уже были одобрены военными и напечатаны за их же деньги, что подняло у Вениамина Яковлевича уверенность в своих способностях и одновременно опустило его в глазах солдат, коим уменьшили и без того скудные пайки. У молодежи же эти рассказы должным образом влияли лишь на чувство юмора. Некоторые цитаты из его книг, которые навязывали военные кафедры, были начертаны на стенах сортиров и внесены в почетный список армейских анекдотов.
Благодаря содействию властей, Вениамин Яковлевич с треском влетел в союз писателей, где и влачил по сей день свое скромное существование в качестве секретаря и общепризнаного тирана писательского мирка. Его терпели только потому, что за терпение местные власти изредка печатали худосочные отталкивающего вида сборники талантливых писателей, постоянно давая понять, что не будь Каурова, их не печатали бы вообще. Таким образом писатели терпели его и даже устраивали показушные собрания, ради собственного развлечения измываясь над русским языком и подсовывая Каурову немыслимый бред, который он называл шедеврами.
Чаще всего писатели веселились, подсовывая ему его же собственные рассказы годичной давности, некоторые из которых он умудрялся разносить в пух и прах, подчеркивая свое превосходство и бездарность автора. Особенно корчились от смеха, когда Кауров, разгромив очередной свой рассказ, в творческом порыве кричал:
- Я бы на вашем месте, учитывая ваш неяркий талант, никогда не пришел бы в столь профессиональную студию, а сидел бы дома и занимался чем-то полезным.
Обвиняемый обычно краснел (сдерживая смех) и произносил голосом пожалобнее:
- Но помилуйте, Вениамин Яковлевич, я же только недавно пишу.
- Так вот если вы и в следующий раз принесете подобную чушь - я исключу вас из Союза! - гремел Каурый, вызывая новую волну хохота.
Подводя итог, скажем, что Кауров был просто неудачным писателем, которому внушили, что он обладает огромным талантом. И именно благодаря своему незавидному уму и огромнейшим амбициям он стал нашим третьим и последним главным героем.